Неточные совпадения
Ночью он прочитал «Слепых» Метерлинка. Монотонный язык этой драмы без
действия загипнотизировал его, наполнил смутной печалью, но смысл
пьесы Клим не уловил. С досадой бросив книгу на пол, он попытался заснуть и не мог. Мысли возвращались к Нехаевой, но думалось о ней мягче. Вспомнив ее слова о праве людей быть жестокими в любви, он спросил себя...
Во всей
пьесе нет никаких, особенных махинаций, нет искусственного развития
действия, в угоду схоластическим теориям и в ущерб действительной простоте и жизненности характеров.
Поверьте, что если б Островский принялся выдумывать таких людей и такие
действия, то как бы ни драматична была завязка, как бы ни рельефно были выставлены все характеры
пьесы, произведение все-таки в целом осталось бы мертвым и фальшивым.
Нет надобности разбирать каждую
пьесу порознь, рассказывать содержание, следить развитие
действия сцена за сценой, подбирать по дороге мелкие неловкости, выхвалять удачные выражения и т. п.
В-четвертых, все согласны, что в большей части комедий Островского «недостает (по выражению одного из восторженных его хвалителей) экономии в плане и в постройке
пьесы» и что вследствие того (по выражению другого из его поклонников) «драматическое
действие не развивается в них последовательно и беспрерывно, интрига
пьесы не сливается органически с идеей
пьесы и является ей как бы несколько посторонней».
Больше всего мысль его останавливалась на «Юлии и Ромео» Шекспира — на
пьесе, в которой бы непременно стал играть и Неведомов, потому что ее можно было бы поставить в его щегольском переводе, и, кроме того, он отлично бы сыграл Лоренцо, монаха; а потом — взять какую-нибудь народную вещь, хоть «Филатку и Мирошку» [«Филатка и Морошка» — водевиль в одном
действии П.Г.Григорьева, впервые поставлен в 1831 году.], дать эти роля Петину и Замину и посмотреть, что они из них сделают.
Теперь моя черновая работа кончена, и план будущих
действий составлен. Этот план ясен и может быть выражен в двух словах: строгость и снисхождение! Прежде всего — душа преступника! Произвести в ней спасительное движение и посредством него прийти к раскрытию истины — вот цель! Затем — в поход! но не против злоумышленников, милая маменька, а против бедных, неопытных заблуждающихся! Мне кажется, что это именно тот настоящий тон, на котором можно разыграть какую угодно
пьесу…
— Одолжение, во-первых, состоит в том, что поелику вы, милостивый государь, последним поступком вашим — не помню тоже в какой
пьесе говорится — наложили на себя печать недоверия и очень может быть, что в одно прекрасное утро вам вдруг вздумается возвратиться к прежней идиллической вашей любви, то не угодно ли будет напредь сего выдать мне вексель в условленных пятидесяти тысячах, который бы ассюрировал меня в дальнейших моих
действиях?
Пока все это творилось в мире официальном и общественном, в мире художественном тоже подготовлялось событие: предполагалось возобновить
пьесу «Тридцать лет, или жизнь игрока» [«Тридцать лет или жизнь игрока» — драма в трех
действиях французских драматургов Виктора Дюканжа (1783—1833) и Дино.], в которой главную роль Жоржа должен был играть Мочалов.
Он говорил: это дурно, потому что много лиц в
пьесе, не содействующих прямому развитию хода
действия.
С нашей точки зрения, эти лица столько же необходимы для
пьесы, как и главные: они показывают нам ту обстановку, в которой совершается
действие, рисуют положение, которым определяется смысл деятельности главных персонажей
пьесы.
У всякого в жизни много своих дел, и редко кто служит, как в наших драмах, машиною, которою двигает автор, как ему удобнее для
действия его
пьесы.
Без сомнения, могильщики в «Гамлете» более кстати и ближе связаны с ходом
действия, нежели, например, полусумасшедшая барыня в «Грозе»; но мы ведь не то толкуем, что наш автор — Шекспир, а только то, что его посторонние лица имеют резон своего появления и оказываются даже необходимыми для полноты
пьесы, рассматриваемой как она есть, а не в смысле абсолютного совершенства.
В развитии драмы должно быть соблюдаемо строгое единство и последовательность; развязка должна естественно и необходимо вытекать из завязки; каждая сцена должна непременно способствовать движению
действия и подвигать его к развязке; поэтому в
пьесе не должно быть ни одного лица, которое прямо и необходимо не участвовало бы в развитии драмы, не должно быть ни одного разговора, не относящегося к сущности
пьесы.
Погода встретила меня неласково. Ветер жестокий. Завтра утром, если утихнет, отправлюсь на озеро удить рыбу. Кстати, надо осмотреть сад и то место, где — помните? — играли вашу
пьесу. У меня созрел мотив, надо только возобновить в памяти место
действия.
Нина. В вашей
пьесе мало
действия, одна только читка. И в
пьесе, по-моему, непременно должна быть любовь…
Это — тонкая, умная, изящная и страстная комедия, в тесном, техническом смысле, — верная в мелких психологических деталях, — но для зрителя почти неуловимая, потому что она замаскирована типичными лицами героев, гениальной рисовкой, колоритом места, эпохи, прелестью языка, всеми поэтическими силами, так обильно разлитыми в
пьесе.
Действие, то есть собственно интрига в ней, перед этими капитальными сторонами кажется бледным, лишним, почти ненужным.
Артисты, вдумывающиеся в общий смысл и ход
пьесы и каждый в свою роль, найдут широкое поле для
действия. Труда к одолению всякой, даже незначительной роли, немало, — тем более, чем добросовестнее и тоньше будет относиться к искусству артист.
Давно привыкли говорить, что нет движения, то есть нет
действия в
пьесе. Как нет движения? Есть — живое, непрерывное, от первого появления Чацкого на сцене до последнего его слова: «Карету мне, карету!»
И в первый же вечер, когда граф (еще в первую зиму) пригласил к себе слушать
действие какой-то новой двухактной
пьесы (которую Вера Самойлова попросила его написать для нее), студиозус, уже мечтавший тогда о дороге писателя, позволил себе довольно-таки сильную атаку и на замысел
пьесы, и на отдельные лица, и, главное, на диалог.
На большую
пьесу в пяти
действиях полагалась одна неделя, и порядочных репетиций шло три-четыре.
И действительно, я написал целых четыре
пьесы, из которых три были драмы и одна веселая, сатирическая комедия. Из них драма"Старое зло"была принята Писемским; а драму"Мать"я напечатал четыре года спустя уже в своем журнале «Библиотека для чтения», под псевдонимом; а из комедии появилось только новое
действие, в виде «сцен», в журнале «Век» с сохранением первоначального заглавия «Наши знакомцы».
Разовая плата поощряла актеров в вашей
пьесе, и первые сюжеты не отказывались участвовать, а что еще выгоднее, в сезоне надо было поставить до двадцати (и больше)
пьес в четырех и пяти
действиях; стало быть, каждый бенефициант и каждая бенефициантка сами усердно искали
пьес, и вряд ли одна мало-мальски сносная
пьеса (хотя бы и совершенно неизвестного автора) могла проваляться под сукном.
Родился ли он драматургом — по преимуществу? Такой вопрос может показаться странным, но я его ставил еще в 70-х годах, в моем цикле лекций"Островский и его сверстники", где и указывал впервые на то, что создатель нашего бытового театра обладает скорее эпическим талантом. К сильному (как немцы говорят,"драстическому")
действию он был мало склонен. Поэтому большинство его
пьес так полны разговоров, где много таланта в смысле яркой психики действующих лиц, но мало движения.
В следующем году шла новая
пьеса «Сила любви и ненависти», драма в трех
действиях, переведенная с итальянского, но не имела успеха. В том же году там же исполнялась сказка в лицах «О Яге-бабе», в которой главную роль играл обер-гофмаршал Дмитрий Андреевич Шепелев. В этой оперетке участвовали придворные певчие, набранные в Малороссии; из них отличался прекрасным голосом и искусным пением Виноградский. Он, как уверяли тогда, «удивлял самих итальянцев».